Дети Поздравляют С Новым Годом Дедушек И Бабушек

Тебе придется жить без меня, и я знаю, что ты справишься. Видеть, как ты растешь, грустить по осени, ловить Дети В Детском Саду Поздравляют С Новым Годом снежинки зимой, удивляться весне, слышать лето. Делать то, что я умею, радоваться тому, что люблю, протестовать против того, что считаю неправильным, нечестным, подлым.

Ты уже самый-самый и, если не будешь стараться стать кем-то другим, всегда им останешься.

Все на свете чего- нибудь боятся, только некоторые это скрывают. По- настоящему смел не тот, кто не боится, а тот, кто боится, но делает. Голова нас часто обманывает, интуиция — почти никогда. Но мало кто знает, что это такое, хотя говорят об этом многие.

— Говорят, что смерть не страшна, страшно ее ожидание. Страшно терять жизнь, которую прожил не так, как задумывал и мог прожить.

Я хожу, улыбаюсь вам, отвечаю на ваши вопросы, разговариваю о погоде, обсуждаю важные темы и плачу, плачу внутри себя.

Все, что вы видите: мою прическу, не очень дорогой, но симпатичный костюм, вежливый внимательный взгляд — все это вводит вас в заблуждение. Вы восхищаетесь моей энергией и профессионализмом и не знаете, что на самом деле я — чучело: черное, истерзанное, скрученное болью, горем и виной, почти неживое. Хорошо, что вы не видите всего этого, а то бы содрогнулись и испугались, быть может, брезгливо отвернулись. Если буду очень хорошей и сделаю что-то замечательное для всего мира. Чтобы не было так страшно, это назвали словом «аборт». Наверное, слишком жуткая картина — череда убийств каждый день, каждый час.

Убивают женщины, помогают им в этом, как правило, тоже женщины.

Потому что, убив один раз, я уничтожила и своих потенциальных детей: дочечку, сыночка и еще дочечку.

Мне всегда казалось, что я рождена, чтобы стать матерью. А теперь я — не женщина, я — обгоревшее от боли чучело. Мое тело не способно выносить и родить, не может дать жизнь.

Оно способно только носить костюм, создавать и поддерживать иллюзию женщины. Живу, чтобы искупить свою вину, а может, просто боюсь совершить еще одно убийство. За то, что поверила тогда этому взрослому человеку, которого так почитали в нашей семье, за то, что не сделала всего, чтобы защитить себя от его насилия.

За то, что была глупа и доверчива тогда, в свои шестнадцать. Я — виновата, я погубила жизни моих замечательных ребятишек.

Это почти непереносимо, хочется заболеть и умереть в муках, потому что все они слабее того, что я испытываю. Она сказала: «Если ты виновата, то у кого будешь просить прощения?» И я зарыдала в голос, смогла: «Деточки мои, мои солнышки, простите меня! За то, что не дано вам увидеть мира, солнца, весны. Простите меня, маленькие мои, родные, самые дорогие на свете. Впервые слезы принесли облегчение, чучело получило передышку. Он же насильник, взрослый мужик, а я была почти ребенком!

А родители, как они могли не заметить, что со мной происходит? И что было в нашей семье, если с таким горем и болью в свои шестнадцать я была совсем одна?!

Злость не то чтобы накатывала на меня, злиться так непривычно, скорее пробивалась сквозь вину и слезы. Но даже те крохи несли мне освобождение от вины, хотя бы от части вины, за то, что было.

Впервые ко мне пришло разрешение разделить ее еще с кем-то. Освобожденное от тонн вины чучело даже распрямилось и стало казаться мне не таким уж черным.

«Я прощаю себя», — в первый раз сказать это было непросто, непривычно, казалось неправдой. «Я прощаю себя», — во второй раз это надежда на то, что мне позволено жить среди людей. «Я прощаю себя», — в третий: чучело в рубцах, оно как куколка — предвестник рождения. Не осталось никого из того времени, кто бы знал его, был свидетелем тех событий.

Его мать, судя по всему, была замечательной женщиной: доброй, мудрой, любящей. Он рос счастливым мальчишкой и ничем не отличался от других детей. Но когда он стал взрослеть, что-то изменилось в его внутреннем мире, ощущение детской беззаботности и счастья ушло, его часто видели погруженным в себя, в размышления, иногда даже казалось, что он разговаривает сам с собой. Постепенно он нашел себе хорошее занятие: под его руками дерево превращалось во что-то нужное людям. Его жизнь кому-то могла показаться простой и незамысловатой: он вел почти аскетичную жизнь, у него не было друзей и иных занятий, кроме его простой работы. И правда, он был весьма молчалив, дерево не требовало от него ответа, оно ждало его рук и не мешало ему вести внутренний диалог с самим собой. Его мысли были о людях, о том, как устроен мир, о Боге, Дьяволе, Предназначении.

Что-то внутри его спорило с самим собой, тревожило, бродило. Изнутри казалось: ему дано так много, что невозможно себе даже представить. Он должен понять и свершить что-то великое, но что именно — пока не знал.

Его интуиция шептала: «Тебе уготована особая миссия.

Ты слишком слаб и одинок, чтобы спасти мир!» Разум, внимая чувствам: «Ты просто плотник и сын плотника. У тебя будут жена и дети, а когда придет время, ты умрешь глубоким стариком. Не один год прошел, а мысли так и не покидали его голову, и чтобы не сойти с ума, он ушел. И нашел место Одиночества, надеясь, что оно принесет ответы. Временами на него накатывал ужас, он чувствовал себя беспомощным, растерянным, жалким. Небо так и не принесло того, чего он так ждал, — ответов. Пришло лишь понимание, что отныне не страшно ему одиночество, потому как в пустоте его нет ужаса, есть сила, возможность понять, кто ты есть. Он знал теперь эту силу и желал рассказать о ней людям. Он так долго молчал, что боялся, что не найдет нужных слов, но слова находились, и люди слушали его, как всегда слушают чудаков: кто-то смеясь над его глупыми мыслями, кто-то веря ему больше, чем собственной матери. Те, кто верил, становились его попутчиками, другие — смотрели на него как на диковину, пугаясь и забавляясь одновременно. Он был непонятен им: ни речи его, ни странный вид очень увлеченного чем-то человека, ни те чудеса, что он творил повсюду.

По дороге, что выбрал сам, боясь своего Предназначения, но не отвергая его, а следуя тому, что выбрал. И чудеса творились сами собой, не потому, что в этом была цель, а потому, что он верил в себя, в свои возможности, в свою силу. Следуя своим путем, он повидал много людей: одни были к нему добры и откликались на его слова сердцем, другие превозносили его до небес, считая чем-то большим, чем человек, третьи были преисполнены зависти и ненавидели его за то, за что другие почитали, — за твердую веру в свой путь, в себя.

Он предчувствовал, что рано или поздно зависть людская обернется против него, но он так любил людей, так верил в них, как верит ребенок в неспособность человека осознанно свершать зло. Он был удивительно добрым человеком, и потому ему казалось, что все так же добры. А их зависть и ненависть — всего лишь от потерянности на пути к своей подлинности, которая не может быть злой.

Но нашлись в том краю люди, которые, позавидовав величию его мудрости и простоты, решили уничтожить его.

У них не было его убежденности, и его вера не давала им достаточно сил. Пока он шел, они шли с ним, а не к себе, и потому так случилось.

Но мудрость не избавляла его от страха, который обвивал его, лишая силы. И тогда он снова взывал к небу, в надежде найти утешение, и не находил его. Кто чувствовал, знает — это тяжелая ноша: когда не на кого опереться и никто не поможет. В тот момент он отдал бы все за простую жизнь плотника, но он уже не был им, он был великим, и его ждала великая смерть. «Значит, таково мое Предназначение», — с тяжелой болью принял он то, что было. Выбор был совершен давно, теперь осталось только принять его со страхом, растерянностью, верой. Людей сильно впечатлила его смерть, то, как он был верен себе, как прошел до конца свой путь: спотыкаясь, оглядываясь и обретая. Как умирал, продолжая верить в доброту даже тех, кто казнил его. Это сильно изменило их, и они не стали мириться с его смертью и оживили его в своих сердцах. Помнили о нем, писали, слагали легенды, молились ему.

Но кто знает, возможно, он был всего лишь Человеком, жившим на заре Времен, твердо верящим в свой путь, в людей, в Предназначение. (обращение детского психолога к неидеальному родителю) Я — детский психолог, и моя цель — помочь твоему ребенку. Но я не смогу и не намерена исправлять и изменять твоего ребенка. Я здесь для того, чтобы помочь вам преодолеть трудности, которые у вас возникли: у тебя, у него или у вас вместе. Мне не в чем тебя осуждать, потому что я знаю — ты любишь своего ребенка, иначе ты не был бы здесь. Я не буду критиковать способ твоего воспитания и давать тебе советы, потому что я понимаю — ты знаешь своего ребенка во многом лучше, чем я, потому что ты — его родитель и ты с ним каждый день с самого его рождения. Я верю, что ты беспокоишься, тревожишься, возможно, страдаешь. Мне важно тебе сказать, и мне важно, чтобы ты меня услышал: «Я — не против тебя, я — за твоего ребенка. Его страдания и переживания будут занимать меня больше всего. Я готова помогать и тебе, но для этого ты должен этого захотеть и озвучить. Мне важно от тебя услышать, что ты тоже готов работать над собой и получать помощь. Я хочу, чтобы ты знал: твой ребенок в процессе работы со мной может начать сильно тебя удивлять. Он может научиться выражать свою злость, и для него это будет большим освобождением и важным шагом к душевному здоровью, а тебя может озадачивать или раздражать.