Милые Фото Для Поздравления С Днем Рождения

В хорошую погоду шла в парк и работала там, за новым столом.

Почти каждый день ходила в "большой дом" - играть на "Ямахе", разучивать новую программу: один из прелюдов Прокофьева, второй экспромт Шопена, вальс Рахманинова. Девочки-подростки Оля и Лена были оставлены на попечение домработницы.

С Олей, старшей, мы немного музицировали (она - виолончелистка). С ней же занимались еще и химией, с которой та была не совсем в ладах. Оставаясь по вечерам одна в нашем прелестном флигельке, частенько плакала, не понимая, почему наша Фото Поздравления С Днем Рождения Для Тети жизнь разрушалась. И все же как-то даже полюбила эти свои грустные вечера, проходившие в работе над папками под аккопанемент хорошей музыки, которую дарило радио. Сохранилась моя открытка маме того времени: Погода ласковая, и я даже не очень скучаю. А вот запись после ее получения в мамином дневнике: "Вчера получила открыточку от Н. Несколько слов, но ясно представила ее в парке за недавно сооруженным столом одну, опять одну. Так я должна была жить до 6 сентября, когда Александр Исаевич намеревался сюда приехать. 26 августа я еще не встала с постели, как раздался стук в окно. Все объяснилось очень просто: завезенной в "Сеславино" Фотография Для Мужчин Поздравления С Днем Рождения оказалась не только куртка, но еще и лежавшие в ней его автомобильные права. В то утро около Александра Исаевича мое женское одиночество ощутилось как-то особенно сильно. - Я думал, что ты здесь хорошо работаешь, в хорошем состоянии, а ты, оказывается, рыдаешь здесь, - сказал он. - Мне приятно обнимать, целовать тебя, - продолжал он, прижимая меня к себе, и вдруг вместе со мной стал плакать. Весь день после отъезда Александра Исаевича я почти не переставая плакала, часто - в голос, попросту выла. А на следующее утро проснулась с решимостью, которая пришла как-то сразу, вдруг. Будто всю ночь, пока я спала, мозг мой работал и к пробуждению сформулировал решение: уйти! Вспомнилось и приобрело новый смысл его двухлетней давности обещание:". Одних суток оказалось достаточно, чтобы решить задачу, которую я не могла решить столько времени?

В задаче не хватало данных - потому она и была неразрешимой. Я не подозревала, что в условии задачи все равно не хватает данных.

принять ли, допустить ли его жить так, как он решил?

таким чудови-щным путем создавать себе героинь для романов. И я вдруг отчетливо поняла, что должна пойти к священнику. В тот же день вечером я поехала с ночевкой в Москву: в семью своей двоюродной сестры Нади.

Так Надюша оказалась первой, услышавшей из моих уст о моей драме. Утром 28 августа, созвонившись с женой Всеволода Дмитриевича Шпиллера, я поехала к ним. Отец Всеволод служил в это время в церкви (в тот день было Успение). Обливаясь слезами, рассказала я Людмиле Сергеевне о своем горе. Она, как могла, подбадривала меня то словом, то давая мне поочередно черный кофе и валерьяновые капли. Когда пришел Всеволод Дмитриевич, я сказала ему только: - Александр Исаевич позволяет себе полную свободу. - Надо отойти, - тотчас же услышала я от отца Всеволода. Пусть попробует пожить без вас, без этих забот, мелочей, которых он не замечает. Так я как бы получила благословение на то, что родилось уже во мне самой, а теперь, после слов Всеволода Дмитриевича, укрепилось. Отец Всеволод спросил, есть ли у меня где жить, и, услышав, что жить всегда могу у сестры (я имела в виду Веронику), но не смогу там работать, что для меня сейчас главное, обещал постараться найти для меня комнату. Я попросила сделать это, если возможно, до 5 сентября, когда я должна покинуть "Сеславино" накануне возвращения туда мужа. Представила, что она в "Сеславине" в одиночестве, вспомнила тяжелое 5 августа, и все.

Мама, увы, заблуждалась относительно зятя, как и я.

Переночевав у них, утром уехала в свое "Сеславино". Мой труд приобретал для меня теперь совершен-но особое значение. Он должен был наполнить мою жизнь вместе с музыкой: я предполагала продолжить занятия с Ундиной Михаиловной, а играть - у Вероники, по утрам, когда обе мои племяшки бывали в школе. Плохонький "Беккер" должен был сменить великолепную "Ямаху". ..А вдруг случится, что я найду какое-то преимущество в свободной жизни. Что-то другое, сугубо мое, поможет заглушить тоску по любимому человеку, отрыв от его интересов, настоятельной потребности и многолетней привычки заботиться о нем. Последние дни августа и начало сентября я все время интенсивно работала. Работоспособность такая, какой я, пожалуй, давно у себя не помнила.

А то вдруг принималась писать мужу: писала много, беспорядочно. Созвонившись с Ундиной Михайловной, договорилась, что в ближайшие дни начну с ней заниматься.

На квартире у Всеволода Дмитриевича познакомилась с Ниной Викторовной Гарской. В моем распоряжении будет очень большая комната, больше похожая на зал, в которой очень мало мебели, на стенах абстрактные картины. Нину Викторовну несколько лет назад оставил горячо любимый муж, композитор. Выйдя от Нины Викторовны и уже владея ключом от новой своей квартиры, звоню Веронике, прошу ее подойти ко мне в метро на их станции "Сокол", которую мне проезжать. Объясняю ей, что сняла комнату, что буду жить отдельно от мужа, в Москве, что так надо. Договариваюсь, что по утрам буду приезжать к ней заниматься музыкой.

Это к тому же создаст в моей жизни определенный ритм! На следующий день, 5 сентября, в "Сеславино" приехал Ростропович. Прошли в первую комнату флигеля - кабинет моего мужа. Он сел за стол, я присела на кровать-тахту, покрытую коричневым бархатом в мелкую клеточку. На мне было мое "грузинское" серо-голубое полосатое платье, которое вообще шло мне.

- С женщиной это бывает в двух случаях: от счастья или от отчаяния, ответила я и заплакала. Но я тут же начала сквозь слезы говорить Ростроповичу, что только мои близкие для Сани сделали: посылки, передачи - ведь кроме нас у него никого не было. Вероятно, как и большинство мужчин, Ростропович не любил женских слез. " Вечером они с Вишневской позвали меня в "большой дом". Разговор больше всего шел о том, что надо приложить все усилия к тому, чтобы "Август четырнадцатого" был напечатан здесь, в Советском Союзе. Стив снова попытался удержать меня, уговорить остаться. Я как-то запозднилась, а потому к Нине Викторовне было ехать неудобно. Перед отъездом оставила на столе мужу полупрощальную записку. Писала, что будем считать, что на сколько-то мы с ним расстались. Взяв с собой уложенные вещи и машинку "Колибри", пошла на станцию. Когда ехала в электричке, вдруг почувствовала, что во мне поднимается неудержимый гнев.

Я вынуждена бежать от него, от самого для меня родного человека!

И все из-за того, что ему нужны героини, которых он "не может собирать за обеденным столом"!

Не он ли приводил мне когда-то слова Толстого: чтобы понять всех женщин - достаточно сильно любить одну, свою жену?" Гнев все нарастал и искал выхода. Когда пришла к Туркиным, было уже около 12 часов ночи. Войдя в кухню и не владея собой, закричала как безумная: - Где те, кто издает "Хронику"? - прервал меня столь же громкий окрик мужа Вероники, Юры, раздавшийся из соседней комнаты.

- У меня к тебе от него письмо, - сразила меня Вероника.

- Бывают очень серьезные вещи, - с ударением на каждом слове произнесла моя младшая сестра. Большое, на нескольких листах написанное письмо: "Душа моя родная, дорогая! Глаза напряженно выискивают то, что должно, я чувствую, что что-то должно сокрушить.

Это уже не наваждение, это - реальность, это - явь, которая делает меня лишней в его жизни не на месяцы, не на годы, а. Все строчки слились в одно это слово, за которым два образа: есть ведь еще и женщина - женщина, которая отныне накрепко связана с м о и м мужем. Вероника, набросив плащ на легкий халатик поверх ночной рубашки, бежит за мной. На улице настигает меня, хватает за руку мертвой хваткой: - Я знаю, у тебя все до конца. Вероника говорит, что будет ходить со мной хоть всю ночь, но только бы ей доодеться. Я уже поняла, что силой не вырвусь, не избавлюсь от нее - она меня сильнее, только хитростью. На звонок Юра не открывает (он побежал за нами, но мы разминулись.

Мне это кстати - повод вынуть из кармана плаща связку ключей. Пока Вероня натягивает в комнате чулки, разговариваю с ней из коридора: успокаиваю, что жду ее, чтоб не беспокоилась, что не убегу больше.

Своим голосом заглушаю звук вставляемого в замок ключа.

Быстрым рывком захлопываю дверь и поворачиваю ключ, оставив его в горизонтальном положении. Слышу ее отчаянный возглас, когда мчусь по лестнице вниз.

А для того - не сразу на улицу, а двором - той дорогой, какой мы часто ходили, когда опасались, что за нами следят. Последняя электричка или уже ушла, или вот-вот отойдет. Слева от платформы - пустое железнодорожное полотно, а на указателе медленно переворачивались листы, пока не остановились на нулях. По другую сторону платформы стояла электричка на Звенигород. Вдруг он спрашивает: - Почему у вас такое грустное лицо? Я не сказала ему, что с жизнью прощаюсь, а только: Когда человек на что-то решился и не колеблется - слез нет. Кого-то удалось расспросить, где именно Усовская ветка. Я шла то по шпалам, то по тропинкам слева и справа от них. Достаточной дозы снотворного у меня не было: выпью, что есть, и открою газ. Помню, когда шла, все повторяла и повторяла: "Боже мой! А я ему собиралась литературный памятник поставить. " Сосредоточившись на одном, я ничего не анализировала, не удивлялась, что раньше не догадалась. Возвратившись из Прибалтики в то лето, я как-то во время завтрака рассказала мужу содержание кинофильма, который видела там и который произвел на меня сильное впечатление. Молодой человек, который обратил на нее внимание, узнает о ее мечте иметь ребенка. И ребенок не только рождается, но за то время, что он был в теле матери, та выздоровела. Рассказала, как натуралистически была показана в фильме беременность; о той радости, которую испытала героиня, превозмогающая свои физические страдания от болезни, впервые почувствовав в себе биение жизни будущего дитя. И муж отозвался об этой картине более одобрительно, чем я от него ожидала. Совсем маленькие дети и беременные женщины всегда совершенно выпадали из круга его восприятия. Как-то наш друг Николай Иванович Зубов, врач-гинеколог, прислал нам сделанный им фотоэтюд, на котором была изображена беременная женщина: он гордился тем, что ему удалось запечатлеть ее внутрь себя направленный взгляд.

А Александр Исаевич ему ответил: "Беременность" мне не нравится - отчасти из-за грубых контрастирующих украшений на платье, отчасти из-за чужести ТЕМЫ МНЕ"1. (Последние слова в приводимой цитате подчеркнуты им самим). Я наивно подумала тогда, что у Александра Исаевича как-то расширился взгляд на эти вещи. А ведь ему, писателю, это необходимо: на страницах его произведений не появлялись еще дети; ни материнство, ни отцовство в них пока не отражены". А то, что после жестоких слов, сказанных им мне 5 августа, он смягчился после того, как я напомнила ему, что ради него бросила детей?! И не потому ли у него не хватило мужества сказать мне правду самому?