Поздравление С Днем Рождения Кириллу 17 Лет

И тут в дверях за спиной Крёсы-Майи появилась маленькая Ида с фиолетовым личиком, с белыми кругами вокруг глаз и в одной ночной рубашке. — У меня, — сказала маленькая Ида и восторженно прыснула со смеху. Он лишь выразительно спросил: А Эмиля и след простыл. Выйдя из-за стола, пастор пошел на кухню утешать Крёсу-Майю. Она сидела там злющая-презлющая, потому что тиф оказался ненастоящим. Но тут случилось вот что: когда пастор утешал Крёсу-Майю, он случайно взглянул на связку писем, которую Эмиль забыл на стуле. — Пастор ахнул и схватил письмо Адриана из Америки. — Неужто у вас та самая марка, которую я ищу столько лет! Без лишних разговоров он предложил за марку, наклеенную на письме Адриана, сорок крон. Папа Эмиля чуть не задохнулся, услыхав о такой баснословной цене. Подумать только, платить сорок крон за какой-то жалкий клочок бумаги!

Он и сердился, и в недоумении качал головой… Надо же! Покупка старой бархатной шкатулки оказалась тоже удачной, самой удачной сделкой из всех, какие Эмиль заключил на аукционе!

— Ведь за сорок крон можно купить полкоровы, — сказал папа с легким упреком. Он приподнял крышку дровяного ларя, где прятался все это время, и высунул свою любознательную голову. — Когда будешь покупать полкоровы, — спросил Эмиль, — ты возьмешь переднюю часть, что мычит, или заднюю, что бьет хвостом? Но сперва он получил от пастора четыре красивые бумажки по десять крон каждая. Он вернул хозяевам письма и отдал половину вырученных денег, а потом поскакал домой, напутствуемый добрыми пожеланиями и готовый к новым проделкам. — Думаю еще поездить по аукционам, — сказал Эмиль, когда вернулся. Папа что-то пробормотал в ответ, хотя что именно — никто не расслышал. После того как гости разошлись, Эмиль просидел весь воскресный вечер, как я сказала, в столярной, строгая своего сто тридцатого старичка.

И лишь тогда вдруг вспомнил, что день был воскресным и, значит, ножом строгать нельзя, потому что это считается страшным грехом. Нельзя, верно, было и зуб рвать, и тем более разукрашивать кого бы то ни было в фиолетовый цвет. Эмиль поставил деревянного человечка на полку рядом с другими. Он сидел на чурбане и раздумывал о своих проделках. Наконец он сложил ладошки и взмолился: — Дорогой Боженька, сделай так, чтоб я покончил со своими проказами. Тебя милостиво просит Эмиль Свенссон из Каттхульта, что в Лённеберге. ВТОРНИК, 10 АВГУСТА Как Эмиль посадил лягушку в корзинку с кофе и едой, а потом попал в такую жуткую историю, о которой лучше и не вспоминать. В общем-то папе Эмиля можно было и посочувствовать.

Если его сынишка заключил несколько сногсшибательных сделок на аукционе, одну лучше другой, то сам папа вернулся с одной лишь свиньей. И представляешь, как-то ночью, когда никто не ждал, это животное принесло одиннадцать маленьких поросят и тотчас сожрало десять из них — так иногда поступают свиньи. Одиннадцатый поросенок тоже не остался бы в живых, не спаси его Эмиль. Он проснулся ночью от боли в животе и вышел во двор. Проходя мимо свинарника, он услышал, что молочный поросенок визжит, будто его режут. В самую последнюю минуту он выхватил маленького поросеночка у его свирепой матери. Но вскоре она заболела какой-то странной болезнью и на третий день сама сдохла.

Бедный папа Эмиля остался лишь с одним-единственным крошечным заморенным поросенком. — От этой Бакхорвы один убыток да беды, — сказал он маме Эмиля однажды вечером, когда все укладывались спать. — Какое-то проклятие лежит на всей их скотине, это ясно. Эмиль лежал в кровати, когда услышал разговор родителей, и тотчас высунул свой нос. Эмиль прикусил язык и некоторое время не вспоминал о поросенке. Кстати, это был совсем тощий, крохотный поросенок, кожа да кости, и синий, будто от холода. «Видно, проклятие высосало из него все соки», — подумал Эмиль.

Ему казалось ужасным, что такое могло случиться с маленьким поросенком, который никому ничего плохого не сделал.

Так говорили в Смоланде, когда хотели пожалеть какого-нибудь малыша. Лина тоже любила животных и особенно жалела этого поросенка. И он подох бы непременно, если бы Эмиль не взял его в кухню, не устроил бы ему в корзине постельку с маленьким мягким одеяльцем, не напоил бы молоком из бутылочки и вообще не стал бы ему вместо родной матери.

Подошел Альфред и, увидев, как Эмиль старается изо всех сил накормить бедняжку, спросил: — Что это с поросенком?

Но Эмиль объяснил ему, что поросенок не серчает, а просто он слабенький и несчастный, ведь на нем лежит проклятие. — Но я во что бы то ни стало это проклятие сниму, — заверил Эмиль. Прошло немного времени, и поросеночек стал шустрый, словно ящеренок — детеныш ящерицы, — розовенький, гладенький и кругленький, словом, такой, какими и должны быть маленькие поросята. — Глупый маленький заморыш, он, видать, отъелся, — сказала тогда Лина. Эмиль обрадовался похвале папы и тотчас предусмотрительно спросил: — Сколько раз мне нужно спасти его, чтобы он стал моим? В ответ папа только хмыкнул и недовольно взглянул на сына. Эмиль опять прикусил язык и некоторое время не вспоминал о поросенке. Заморышу снова пришлось перебираться в свинарник, а этого ему не очень-то хотелось.

Больше всего на свете ему хотелось, как собачонке, ходить по пятам за Эмилем, и Эмиль позволял ему разгуливать на свободе целые дни. — Он, наверное, думает, что ты его мама, — сказала маленькая Ида. Едва завидев Эмиля, он мчался к нему со всех ног, пронзительно визжа и радостно хрюкая. Ему хотелось быть рядом с Эмилем, но еще больше хотелось, чтобы Эмиль чесал ему спинку, и мальчик никогда не отказывал ему в этом.

— Чесать поросятам спинку я навострился, — говорил Эмиль; он садился на качели под вишней и долго старательно чесал Заморыша, а тот стоял, закрыв глаза, и негромко похрюкивал, всем своим видом выражая блаженство. Летние дни приходили, летние дни уходили, и вишня, под которой любил стоять Заморыш, когда ему чесали спинку, постепенно покрывалась ягодами.

Время от времени Эмиль срывал горсть вишен и угощал поросенка.

С каждым днем ему становилось все яснее, что поросячья жизнь может быть прекрасна, если поселиться там, где живет такой вот Эмиль. Эмиль также с каждым днем все сильней любил Заморыша, и однажды, сидя на качелях и почесывая поросенка, он подумал о том, как он его любит и кого на свете он вообще любит. — Потом Лукаса, а потом уже Иду и Заморыша… считай, обоих одинаково… ой, я ведь забыл маму, ясное дело, маму… а потом Альфреда, Лукаса, Иду и Заморыша». Он нахмурил брови и продолжал размышлять: «А папу с Линой?

По правде сказать, иной раз я люблю папу, а иной раз — нет. А про Лину я и сам не знаю, то ли люблю ее, то ли нет… Она вроде кошки, бродит тут повсюду». Конечно, Эмиль не переставал проказничать и почти каждый день исправно сидел в столярной, о чем свидетельствуют записи в синих школьных тетрадях тех времен. Но летом, в самую страду, маме было все время некогда, и поэтому иногда в тетрадях лишь значилось, что «Эмиль в столярке» — без всяких объяснений, за что и почему. А между тем теперь, когда Эмиля отправляли в заточение, он брал с собой и Заморыша. Ведь в обществе маленького забавного поросенка время пролетало быстрее, да и не мог же Эмиль, в самом деле, только и делать, что вырезать деревянных старичков. Для разнообразия он взялся обучать Заморыша всяким трюкам.

Пожалуй, ни одному человеку во всей Лённеберге никогда не снилось, что обыкновенный смоландский поросенок может обучиться таким штукам. Эмиль учил его Поздравление Бабушки С Днем Рождения Внука 18 Лет в строжайшей тайне, и Заморыш оказался необыкновенно понятливым. Поросенок был всем очень доволен: ведь когда он учился чему-нибудь новенькому, он получал от Эмиля разные лакомства.

А в потайном ящике за столярным верстаком у мальчика был целый склад сухарей, печенья, сушеных вишен и прочих припасов.

И понятно — ведь Эмиль не мог знать заранее, когда угодит в столярную, а сидеть там да голодать ему не хотелось. — Тут нужна хитрость, — объяснил Эмиль Альфреду и Иде. — Дашь поросенку горсточку сушеных вишен — и обучай его чему угодно. И вот однажды субботним вечером в беседке, окруженной кустами сирени, Эмиль продемонстрировал им трюки Заморыша, которым он его тайно обучил. Для Эмиля и Заморыша поистине настал миг торжества. Альфред с Идой сидели на скамейке и удивленно таращили глаза: поразительно ловким оказался этот Заморыш! Он красиво садился, словно собачонка, когда Эмиль говорил «Сидеть!», и лежал как мертвый, когда Эмиль говорил «Замри!». Протягивал правое копытце и кланялся, когда получал сушеные вишни.

Тут Эмиль крикнул: «Галопом!», и раз — Заморыш припустил вскачь вокруг беседки.

Через равные промежутки времени Эмиль кричал: «Гоп!» — и Заморыш чуть подпрыгивал, а потом снова несся во весь опор, как видно, очень довольный собой. — сказала маленькая Ида, и действительно, Заморыш очень мило прыгал в беседке. — Хотя для поросенка это не совсем нормально, — заметил Альфред. Но Эмиль был горд и счастлив — другого такого Заморыша было не сыскать во всей Лённеберге и во всем Смоланде. Это уж точно… Мало-помалу Эмиль научил Заморыша скакать и через веревочку. Ты когда-нибудь видел, чтобы поросенок прыгал через скакалку?

Но однажды, когда папа спускался с пригорка, где стоял хлев, он увидел, что Эмиль с Идой крутят старую воловью вожжу, а Заморыш прыгает через нее, да так шибко, что земля летит из-под копыт.